Как жить и исполнять свое дело (из сборника "Памяти Бориса Владимировича Мельгунова") - Статьи Н.Н. Пайкова. - Каталог статей

Бориса Владимировича Мельгунова больше нет. В этот факт до сих пор плохо верится. Этот мощно скроенный человек производил впечатление спокойного достоинства и несокрушимого здоровья, жизненного оптимизма и естественной радости физического существования. Казалось, с кем угодно может случиться – только не с ним. Рядом с ним всегда можно было чувствовать себя уверенно и защищенно.

И вот его нет. И нечем восполнить ту пустоту, которая возникла подле тебя. Тем более что двадцать шесть лет твоей собственной жизни он был все время где-то рядом. Знакомый характерный округлый почерк его писем, глуховатый голос в телефонной трубке, крепкое рукопожатие, широкая встречная улыбка, долгие беседы в Ленинграде-Петербурге, Ярославле, Иванове, Костроме, Шуе создавали впечатление непрекращающегося контакта и близости.

А теперь, оглядываясь назад, когда Б.В. уже нет, ловишь себя на странной смеси чувств – совершенной невозможности принять его отсутствие; острой горечи от того, что уже не вернуть те многократно выпадавшие возможности подольше задержаться у него, наговориться о самом разном, выспросить его о бездне всего, что он помнил, знал и любил; ощущения значительности его личности и вины за то, чего – в силу уже потерявших свою значительность причин – не додал ему сам, хотя на себе постоянно ощущал его прямо отеческую заботу и любовное отношение.

Забота Бориса Владимировича о ближних выражалась во многих формах. Он щедро делился с младшими темами, которыми вполне мог бы распорядиться впоследствии самостоятельно. Не переживал за «упущенное», но душевно радовался, когда такой «подарок» оказывался востребован, научно развит, выливался в чье-то исследование и публикацию. Похоже было, что он был так богат материалом и идеями, что успехи других на возделываемой и им ниве воспринимались им – как обогащение общего исследовательского поля и возможность самому переключиться на то, к чему он не мог обратиться, пока его руки были «связаны» прежней темой. Он терпеливо «возился» с работами своих и иных научных подопечных, консультировал «чужих» аспирантов, научно правил даже докторские диссертации. Борис Владимирович настойчиво побуждал тех, кто «застревал» со своими темами, к дальнейшему продвижению, предлагал возможную помощь.

Он вполне мог доверять суждению младшего коллеги (так, со мною на рубеже 1990-х он обсуждал структуру и аргументационную часть собственной докторской диссертации), и самым деликатным образом касаться вероятных поворотов чужой темы (когда, например, я делился с ним собственными размышлениями на перспективу). Показательна мотивировка, с которой Борис Владимирович пригласил меня на празднование 175-летия Н.А.Некрасова в Москву: «Нужно, чтобы Вы были знакомы с этими людьми, и чтобы они знали Вас в лицо». К тем же примерам ненавязчивого «продвижения» ценимого им человека могу отнести и его «отговорки» вроде следующих: «На этом заседании посидите за меня в президиуме, мне тут нужно кое-какие дела сделать». И…сам садился в зал. Полагаю, немало подобных примеров могут вспомнить и другие люди, коротко знавшие Бориса Владимировича.

А как он слушал выступления товарищей по литературному цеху! Как дельно и при этом уважительно он уточнял упущенное или не проясненное докладчиком, как аккуратно наводил на необходимость основательнее аргументировать свою мысль, учесть противоречащие высказанному мнению факты!

Не раз в последние годы мы говорили с ним о планах на будущее. Он строил их трезво и осторожно. Вот и в последний его приезд в Ярославль в июле 2006-го, всего за три месяца до его кончины (кто бы мог тогда об этом даже подумать! он же о своем состоянии говорил скупо и разве обиняками), сидя на ступеньках нашего главного железнодорожного вокзала, Борис Владимирович задумчиво делился соображениями: «Хорошо бы успеть еще и дореволюционную библиографию Некрасова издать. У меня давно лежат для этого восемь тысяч карточек. Но, не знаю, удастся ли. « Некрасовская энциклопедия»? – Нет, это невозможно. Я, по крайней мере, этого не дождусь. Очень жаль Островского – во всех отношениях мог бы быть самой перспективной работой. А «Летопись русской литературы 19 века» - вот уж проект так проект для Пушкинского Дома! Я говорил об этом с Юрием Михайловичем Прозоровым…

Но самый дорогой труд последних лет Бориса Владимировича – «Летопись жизни и творчества Н.А. Некрасова». Над рукописями этого издания он напряженно работал последние четыре года. Он и по врачам в конце лета 2006-го пошел только тогда, когда вычитал последний, третий том «Летописи» в «научном» отношении («технической» работы, конечно, оставалось еще немало). Уже по телефону признался мне с какой-то неловкостью: «Я, знаете ли, когда дочитывал последний том, рыдал взахлеб…» Только потом стало понятно, почему это так. Диагноз и перипетии лечения Б.В. один к одному повторили последние мучения любимого им поэта. И точно так же вмешательство врачей, кроме еще больших страданий, ничего не дало этому человеку.

Когда Борис Владимирович уже лежал в клинике, в Ярославль пришли от него по почте первые тома некрасовской «Летописи». Он послал их всем, кому когда-то привозил свои книги, в музей «Карабиха», на кафедру русской литературы ЯГПУ. Так он прощался с близкими ему людьми. Я книгу пропахал в два вечера. По телефону успел сказать Борису Владимировичу о блестящем исполнении труда. Ему приятно было это слышать. В первом разговоре из больницы Борис Владимирович торопливо давал инструкции, как поступить с защитой Г.В. Красильникова, где он должен был бы быть первым оппонентом, но не сможет. Говорили о «Летописи», о надеждах на выздоровление и существующих прецедентах долгожительства - с его диагнозом. В следующем разговоре – совсем немного лишь о второй операции, о болях, тяжелом состоянии. Борису Владимировичу трудно было говорить. Третий разговор состоял всего из двух-трех фраз – у Бориса Владимировича не было сил для разговора. Альбина Владимировна, дневавшая и ночевавшая у мужа в палате, плакала. Последний раз отвечала она сама: «Все плохо». Не хотелось верить, что человек уходит. Душила тоска. Что сказать в поддержку, чем помочь?!..

Многое припомнилось в эти дни, если не сказать в последние часы Бориса Владимировича на этом свете. Вспомнилась наша первая встреча в 1980-м на Ивановской тогда еще Всесоюзной Некрасовской конференции. Я приехал туда, уже решительно настроенный на поступление, скорее всего, в ленинградскую аспирантуру. Приехал с первой серьезной работой, которую вынашивал со студенческих лет. Еще никого не зная в лицо в мире большой науки, я с любопытством разглядывал В.В.Жданова и Ф.Я. Прийму, А.М. Гаркави и В.Г. Прокшина, А.Г. Дементьева и С.А. Рейсера, М.М. Гина и В.Б. Смирнова. Многих других лично я узнал лишь позже. Из прежде мне знакомых были там, кажется, только молодой Ю.В. Лебедев и, может быть, А.Ф.Тарасов и Н.К. Некрасов, которых я помнил еще с юбилейной конференции 1971 года в Ярославле. В Иванове я впервые столкнулся с бескомпромиссно жесткими спорами по поводу дела об «огаревском наследстве», о псевдонекрасовских «Светочах», о композиции «Кому на Руси жить хорошо».

Понятное дело, главные переживания начинающего исследователя – это те, что связаны с самооценкой собственной научной состоятельности. Я был убежден, что мои соображения о «Мечтах и звуках» Н.А. Некрасова чего-то да стоят, но в реакции аудитории усмотрел лишь снисходительность серьезных мужей к никому не известному ярославцу . В перерыве заседаний я одиноко слонялся по чужому университету среди неведомых мне людей и занят был своими мыслями. Неожиданно ко мне подошел крупный моложавый мужчина и, представившись сотрудником Пушкинского Дома, обратился ко мне по имени-отчеству. Пытливо разглядывая меня, он начал горячо говорить о том, что мои суждения кажутся ему убедительными; действительно, никто еще не подходил к сборнику с эволюционно-композиционной точки зрения; предложенные аргументы стоят серьезного обсуждения; тут есть, о чем подумать еще (и стал развивать некоторые соображения о контексте написания сборника и литературных ориентациях вступающего в литературу поэта)…

По психологическому воздействию я сейчас могу сравнить свои тогдашние переживания разве что с ощущениями юного Некрасова, впервые разговорившегося с Белинским. Для меня это был акт научного признания! Обещание грядущей возможности «производства из литературных бродяг в дворяне»!

Много позже, соображая даты, мне, думается, удалось понять тот неожиданный интерес Б.В. к моему скромному выступлению. В это время заканчивалась работа над комментариями к первому тому академического ПСС Некрасова и, в том числе, к «Мечтам и звукам» поэта. Полагаю, что у Бориса Владимировича и его коллег наверняка были свои многообразные вопросы и, вероятно, споры по поводу этой, тогда казавшейся «странной» для будущего «певца мести и печали» ранней книжки поэта. А тут – истолкование, предлагающее вполне вероятные обоснования для версии поэтапного сложения состава сборника. Но подготовкой ранних стихов Некрасова к печати занимался В.Э. Вацуро, кажется, отсутствовавший на Ивановской конференции. Да и доклад еще не обратился в опубликованную статью, на которую можно было бы сделать ссылку. Существенно в этой истории, однако, другое, – та живость и заинтересованность Бориса Владимировича, самого в ту пору, в некотором роде, еще новичка в Пушкинском Доме, в любом появлении свежего материала, могущего споспешествовать успеху того дела, которому, как выяснится, он отдаст всю свою последующую жизнь.

Затем, уже во время аспирантуры в ЛГПИ им. А.И. Герцена, вероятно, после следующей встречи на Некрасовской конференции теперь в Ленинграде в 1982 году, наше знакомство с Борисом Владимировичем возобновилось. «Полубог» из Пушкинского Дома и при ближайшем рассмотрении оказался очень дружелюбным, светлым и естественным человеком. Перезнакомил меня с членами Некрасовской группы. Выходя «на лестницу» покурить, рассказывал о том, кто есть кто в ИРЛИ. Заразительно смеялся, слушая мой рассказ о переговорах с Ф.Я. Приймой, в те годы руководителем группы и заместителем директора института, о возможностях аспирантуры в Пушкинском Доме. Федор Яковлевич в своей добродушной манере проморил меня в тот раз местными «анекдотами» часа два и в заключение сформулировал требования к аспиранту ИРЛИ. Мне тогда показалось, что не каждый академик будет вполне готов им соответствовать.

Где-то около того же времени я принес Борису Владимировичу свои первые находки по ранней романтической прозе Некрасова, и он опять самым серьезным образом к ним отнесся и заявил, что на результаты моего не опубликованного исследования он сошлется в комментариях к тому некрасовской прозы. И сделал это. Следствием завязавшихся на профессиональной основе отношений стало то, что я стал завсегдатаем Некрасовской группы, время от времени заходя в Пушкинский Дом не затем, что у меня обязательно появилось что-то «новенькое», а потому, что именно там я находил возможность проговаривать рождающиеся идеи и формирующиеся научные представления в кругу профессионалов, главным образом, с Борисом Владимировичем. Он, в свою очередь, щедро делился теми проблемами, которые волновали его и как комментатора фактов, и как интерпретатора произведений, своими новейшими находками и планами. Меня тянуло к этим беседам. Они давали профессиональный кругозор, давали понимание уровня специального обсуждения некрасоведческих вопросов. Тогда я мало думал о том, что, вероятно, отрываю человека от его прямой работы. Я чувствовал, что моим появлениям рады, что беседы со мною тоже своего рода отдушина в заведенном рабочем порядке, что радость на лице и крепчайшее рукопожатие искренни. И был за это благодарен.

Когда встал вопрос о моей защите и назначении оппонентов, вопрос с первым оппонентом решился быстро, а по поводу второго после некоторого раздумья профессор Н.Н. Скатов, бывший моим научным руководителем, назвал мне фамилии трех возможных кандидатов, людей для меня достаточно далеких. Тогда, в свою очередь, я указал ему в этом качестве на Б.В. Шеф возразил: «Но ведь ему, кажется, не приходилось оппонировать на защитах». Действительно, оппонирование на моей защите стало бы первым для Бориса Владимировича. Я ответил: «Зато он хорошо знает, над чем я работаю». Николай Николаевич согласился. Когда же пришел день защиты, пришлось поволноваться. Б.В. пришел на событие только к самому началу и сам не в себе – лицо в красных пятнах, содрогающий всего его тяжелейший кашель и температура за 39. «Борис Владимирович, может быть, кто-то прочтет за Вас?» - «Нет, я должен сам». И только вечером, уже во время малого застолья, температура, кажется, его чуть отпустила. А я до сих пор горжусь тем, что для Б.В. именно моя защита стала «почином» многих других впоследствии на его научном пути.

В 1986 году ярославское отделение Всесоюзного общества охраны памятников истории и культуры совместно с музеем «Карабиха» провели Некрасовские чтения с приглашением гостей из других городов. Эти чтения так и остались бы разовым юбилейным мероприятием, если бы в дело не включились энтузиасты, в первую очередь, тогдашний председатель ЯО ВООПИК Д.Н. Горшков и сотрудник музея Т.П. Баталова. Они и стали «мотором» последующих чтений, продолжившихся до 1991 года. Главным консультантом чтений стал работавший уже в Коломне профессор Г.В. Краснов. С последующей дифференциацией участников-филологов лингвистическую составляющую в Ярославле стала курировать доцент ЯГПИ В.А. Паршина, а литературоведческую - я. Б.В. Мельгунов самым активным образом участвовал в Некрасовских чтениях и как участник, и как консультант, и как организатор российской некрасоведческой аудитории. Каждые чтения сопровождались изданием иногда весьма объемистой брошюры материалов очередной конференции.

Прямым следствием этого проекта (равно как и разрешением некоторых возникавших в его рамках проблем) стали рожденные уже прямой инициативой Бориса Владимировича, во-первых, полномасштабные по объему публикаций и избирательные по составу участников альманахи «Карабиха», во-вторых, проведение Всероссийской Некрасовской конференции в Ярославле (на базе ЯГПУ) в 1994 и в юбилейном 1996 годах. Последнее событие стало знаменательным в истории российского некрасоведения. И не только потому, что городские и областные властные структуры проявили самое серьезное, может быть, даже впервые столь масштабное внимание к празднованию некрасовских дней, что (во многом благодаря чрезвычайным личным усилиям декана ЯГПУ А.И. Василевского и возглавляемой им Высшей школы филологии и культуры) смогла состояться впечатляющая череда юбилейных мероприятий от публикации целого ряда некрасоведческих изданий до собрания общественности в академическом театре имени Федора Волкова, но, главным образом, потому, что и этот год, и Ярославль как некрасовская «столица» стали фактом общероссийского уровня.

Роль Бориса Владимировича как практического организатора научной составляюшей празднеств и в Ярославле, и в Петербурге, и в Москве трудно переоценить. Это был его не всем видный, но грандиозный по результату труд. Все последующие некрасовские даты и у нас, и в стране отмечались все скромнее и скромнее. Будет ли в 2021 году 200-летие поэта отмечено хоть отчасти чем-либо подобным, найдутся ли люди, могущие столь же беззаветно приложить колоссальные усилия для того, чтобы привлечь общественное внимание к одному из существеннейших национальных культурных достояний - Бог весть.

Конечно, на первом плане у Б.В. всегда было любимое дело. Около этого держались многие наши с ним разговоры. Некрасов и его человеческий облик, его убеждения - общественные и художественные («вот бы вам об этом написать!?»), природа принятия им народа и его народом, тайна его художественности. «Увы, до сих пор нет тщательного обследования всего корпуса мемуаров о Некрасове, облик ушедшего поэта залакирован. Лишь в самых общих чертах знаем общественный, культурный, литературный, личностный (окружение, связи) контекст его жизни и писания. Нынче модно «разоблачать», оправданнее же стремиться понять».

Борис Владимирович часто рассказывал сюжеты, которые потом становились темой его работ, словно предварительно проигрывая их на благодарном слушателе. Так, до публикации я слышал от него истории для его ярославской книжки, даже спорил, показывал предполагаемые места действия, давал «советы». Б.В., склонив голову, слушал. А в книге аргументировано «отвечал». Рассказывал он о П.П. Праволамском, о биографии и литературных занятиях П.П.Туношенского, о «портрете» матери поэта, о «польских фактах» биографии предков Некрасова, об альбомах местных семейств, о поэзии швейцаров, о писательских юбилеях в России. Но вряд ли некий перечень тем покроет то, по поводу чего билась мысль ученого. Уже после смерти Бориса Владимировича вдова Альбина Владимировна показывала мне толстенную папку с надписью, кажется, «Замыслы».

Говорили мы и о людях, больших филологах, коллегах, о тех, кого оставим после нас. О падении интереса у студентов-филологов к классике, об отсутствии у них навыков специального литературного труда. И, как ни странно, почти никогда - о чтении, о литературе вообще. Хотя об этом, я знаю, он много и с удовольствием говорил с другими людьми. Разумеется, мы немало обсуждали проблемы музейного дела и причины этих проблем. Судили о «неудобности» такого поэта, каков Некрасов, для того, чтобы вокруг его имени устраивались народные гулянья, произносились заздравные спичи, читались посредственные вирши; о кровной оплаченности того, что Некрасов писал, чему служил.

Как-то раз у нас зашел серьезный политический разговор. Борис Владимирович с горечью характеризовал новейшую историческую эпоху и ее героев. Скорбно, но без пафоса говорил об исторических судьбах родного народа. И вполне утопически – о необходимом грядущем. Не во всем я оказался согласен с собеседником, выставлял иные резоны, указывал на большую сложность ситуации, чем та, что возникает из одной законной этической оценки, на степень готовности всех нас к наставшим переменам. Б.В. не спорил. Я видел, что он находит, о чем подумать. Больше мы к этой теме не возвращались.

Конечно, он жадно желал блага своей многострадальной земле. И потому был негромко, не «партийно», по органическому самочувствию патриотичен. А это для него значило, прежде всего, жить «по правде» самому. Поэтому он мог быть неудобен. Мог не прощать. Даже если сам болел разрывом с человеком. Но бережно и любовно относился к тем, в ком видел нравственный стержень.

Редко наши телефонные разговоры из города в город заключали в себе что-то сверх жизненных новостей, конкретных просьб и поручений. О том же, в основном, были и его письма ко мне. Я же почти не писал их. Отвечая лично или по телефону. Были в них еще указания по изданию карабихских сборников, новости о публикациях, одно время оценки происходящего в некрасовском музее.

Но словно бы помимо и поверх всех этих конкретных тем я в любом слове Бориса Владимировича слышал интонацию дружеского тепла, даже опекания старшим младшего. Я знал, что в любом своем сомнении и соображении найду в нем внимательного слушателя, чуткого собеседника, умного советчика. Я с удовольствием ощущал на себе его мощную энергетику и мало задумывался над тем, получает ли и Б.В. от меня встречный душевный ток. Хочу думать, что ему слышна была моя внесловесная признательность, но задним числом томит ощущение, что жизненная гонка, которой я принадлежал и принадлежу, лишила меня возможности сторицей и любовно воздать этому человеку за его добро.

Сколько могу думать, Борис Владимирович наш город любил. Ему было здесь душевно комфортно. Тому сопутствовали многие обстоятельства. Он Ярославль знал исторически, территориально, персонально .Если в его ранние приезды я или кто-то другой еще могли претендовать, хотя бы частично, на роль его местного провожатого, то очень быстро нужда в этом отпала раз и навсегда. У Б.В. появились самые разнообразные уголки города, где он любил бывать и один, и в компании, и дружеские адреса. Он превосходно передвигался во всех мыслимых направлениях пешком и на транспорте. Он лично знал руководителей департамента культуры и туризма разного времени, ярославских музейщиков, архивистов, библиотекарей, филологов, многих местных литераторов и некоторых журналистов, поэтов, художников, музыкантов. Знали и они его. Бывал на корпоративных собраниях творческой интеллигенции. Были у него и короткие друзья.

Предполагаю, что сама мера поприщ ярославских улиц, площадей, речных пойм ему была близка; он удобно в них себя вписывал. Где бы он у нас ни останавливался (в гостиницах ли, в общежитии ли педуниверситета), он непременно вечерами гулял по набережной, исследовал еще не ведомые ему концы.

Быть может, здесь, в провинции он еще и отходил душой от того груза долга, который предопределял его самоощущение в столичном Петербурге. Здесь он мог быть более самим собой, чем даже дома на даче. Здесь, в Ярославском архиве, обретали плоть еще не завершенные его научные «литературные мечтания».Здесь были самые и разнообразные и свободные от «необходимости» разговоры о литературе и жизни. Здесь были друзья, много друзей - и тех, для кого он был коллега, и тех, для кого он был «заморский гость», и тех, кому он был просто друг, «душа нараспашку», «отличный мужик».Возможно, даже плотность разнообразной культурной ауры и естественно-природных впечатлений бытия здесь оказывалась такой, какой он нигде - в других ипостасях своей жизни - не находил: стихи, живопись, пение, театр и - охота, рыбалка, задичавшие чащи, фантастическая усадьба О.П. Отрошко «Раи», один, как перст, домина на пруду, деревенская баня, утренние туманы, вечерние зори!.. И - разговоры взахлеб!

Всего за три месяца до стремительно нагрянувшей смерти Борис Владимирович в последний раз приехал в Ярославль, радовался встрече с дорогими ему людьми, выступал перед слушателями на карабихской конференции. Был он, пожалуй, не как всегда порывист, чувствовалась накопившаяся усталость, разговор отдавался какими-то элегическими тонами. Помнится, я спросил его о самочувствии. Он сослался на исключительное количество исполненной по некрасовской «Летописи» работы. Вскользь обронил, что нужно бы осенью вплотную заняться своим здоровьем, возможно, придется оперироваться. По поводу чего, не уточнил. Я переспрашивать не стал. «А там, де, посмотрим».

У нас дома Борис Владимирович был всего пару раз еще на старой квартире - как-то не складывалось. В его последний приезд я пригласил его посмотреть на наше новое жилье. Он пришел наутюженный, в белоснежной рубашке, с розой в руках, предназначенной для моей супруги. Но жена была на работе, а после обеда и я засобирался на занятия. Б.В., как всегда, все понимал.

Наш последний до его конечных страданий разговор на Ярославле Главном, как я теперь понимаю, незримо вращался вокруг мотива: «нужно уметь определиться с главным и вовремя самому заканчивать свои дела». Он успел с главным: поднял детей, завершил последнее дело, дал пример, оставил продолжателей.