Николай Некрасов: долгое возвращение на родину (продолж.) - Статьи Н.Н. Пайкова. - Каталог статей

Увы, действительность отчего-то всегда так отлична от мечтаний!.. Пышная столица встретила черноглазого юнца своей Ямской: суетным смешением поддевок, сюртуков, чемерок, армяков, запахами сена, потной конской упряжи, навоза и дегтя. На радость или на горе прибывшего ярославца, но прием в Дворянский полк в 1838 году не производился. Предстояло возвращение домой.

Но привезенные с собой рекомендательные письма, подарившие юноше немало курьезных встреч, сыграли и свою положительную роль. Правда, совсем неожиданную для А.С. Некрасова. Его приятель Н.П. Полозов (впоследствии ярославский губернский прокурор) согласился рекомендовать юношу брату – столичному жандармскому генералу Д.П. Полозову, а его жена Софья Яковлевна (урожденная фон Клоссен) - писала своему родственнику полковнику Ф.Ф, Фермору, сыновья которого подвизались в качестве воспитателей в том самом Дворянском полку.

Недоросля из провинциальных дворян не только обогрели, приветили, но и - как начинающего стихотворца - сразу познакомили с редактором «Сына отечества» Николаем Полевым (3*). Собственно, с этого события и началась многотрудная уже литературная карьера будущего великого поэта и журналиста. Но ясным это станет позже…

А пока нужно было найти любой повод для того, чтобы…не возвращаться домой. И повод нашелся. Встреча с земляками, готовящимися к поступлению в университет, знакомство в бильярдной на Невском с Д.И. Успенским, латинистом, за неумеренное питие уволенным из духовной академии, подержанные учебники, купленные на Толкучем рынке, побуждают писать домой о «решении» остаться в столице для устройства светской карьеры. Но это «решение» ставит перед отцом юноши трудноисполнимое требование материально содержать «дурака» сына в его столичной жизни, как минимум, целый год. Алексей Сергеевич выдвигает встречный ультиматум: действуй, как знаешь, но на твои «причуды» средств у меня нет, прошу не рассчитывать. Николай, в ответ, заносчиво заявляет: «Если вы, батюшка, намерены писать ко мне бранные письма, то не трудитесь продолжать…» (Н-15. 13/2: 46).

На что рассчитывал еще не оперившийся птенец? Трудно сказать. Может быть, на это: «На поступлении в университет я рассчитывал помириться с отцом»(4*). Зная дальнейшее, можно полагать, что также и на ожидавшиеся литературные заработки. Не эту ли надежду Некрасов сам потом ядовито прокомментирует в тексте своего первого, опирающегося на автобиографический опыт романа «Жизнь и похождения Тихона Тростникова»? «По приезде в Петербург, не более как через десять дней, я надеялся иметь кучи золота и громкое имя» (Н-15. 8: 60).

Имя и средства много позже действительно придут к писателю. Но пока даже изматывающая все физические силы и душу литературная поденщина станет его спасением лишь весною следующего года. Между тем, еще осенью текущего 1838 года врученные отцом 150 рублей ассигнациями стремительно истаивали. Не по карману оказались не только читальни (куда он, было, записался), но и трактир, и даже гостиница с клопами. Впереди замаячили призраки голода и нищеты. Показательно, однако, что хлеб в трактире-полуподвальчике на Морской, закрывшись газетой, юный Некрасов ел; приятелей по определенным дням недели обходил и тем, что оставалось от их обеда, питался; у земляков-торговцев без видимой возможности вернуть долг брал взаймы; неграмотным крестьянам в Казначействе за кусок хлеба подписи на прошениях ставил; чуть ли не подаяние на Казанском мосту просил; но - как русский дворянин - дров никогда никому не колол, воды не таскал, по мещанскому найму не работал!

Конечно, заботы о том, как накормить себя завтра и послезавтра, решительно и быстро отодвинули мечты начинающего стихотворца о поэтической славе. Но даже каждодневная борьба за выживание не окончательно лишила его оптимизма: практическая сметка, какие-то знакомства, самонадеянность молодости, казалось, помогут преодолеть все препятствия. Поразило его другое - то, чем на деле обнаружил себя град его мечты. Полуночная Венеция и в богатых гостиных, и в мелочных лавочках, и в отношениях между литераторами жила корыстью, завистью, интригами, мечтами о сытой праздности, демонстрацией искательства и личных амбиций.

Прежде, в родительском доме - в деревне и в городе, - миру порой безобразных и просто пошлых впечатлений у юного стихотворца противостоял мир иной - мир творческой мечты, художественной фантазии, романтического идеала. Жизненная грубость одного лишь оттеняла и подчеркивала цветистую прелесть другого. Петербург свел мечту и действительность лицом к лицу. Романтическая оппозиция «поэзия-проза», до той поры внутренне соотносившаяся с формулой «прежнее прозябание – новая жизнь», сейчас обнажила свою страшноватую основу: «практицизм как жизнь – идеализм как смерть». Мучаясь и страдая, даровитый юноша вынужден был признаться себе:

Впрочем, и это не стало поражением и проявлением смирения былого идеалиста. Это оказалось его вызовом жизни: ах, значит, таковы правила в вашем «взрослом» и «трезвом» мире? что ж, тем хуже для вас! Недавний ревностный ученик служителей «высокого и прекрасного» бросает писать «лирически» и пишет отныне исключительно «эгоистически» - то, что может быть «востребовано» на рынке, что «продается»: «скоромные стишки» для гостинодворцев, псевдофольклорные «сказки», стихотворные фельетоны, статейки, водевили, пародии. Литературный поденщик в своей оскорбленной гордыне обуян теперь жаждой мщения тем, кто принял законы этого мира на веру – как норму, как опыт, как правду и справедливость («око за око, зуб за зуб»!) Позже он найдет и формулу:

Будущая «муза мести и печали» скрыто возрастает уже в рассказах Некрасова начала 1840-х годов, в его незавершенном романе о новом «российском Жиль-Блазе». Как отечественный Растиньяк, он «дал себе слово не умереть на чердаке». «Нет, думал я, - вспоминал слова Некрасова А.С. Суворин, - будет и тех, которые погибли прежде меня, я пробьюсь во что бы то ни стало. Лучше по Владимирке пойти, чем околевать беспомощным, забитым и забытым всеми…Идеализма было у меня пропасть, того идеализма, который шел вразрез с жизнью, и я стал убивать его в себе и стараться развить в себе практическую сметку» (5*).

В.Г. Белинскому, когда он познакомился с литературным пролетарием из Ярославля, понравились в нем «задатки отрицания» и «около этого» начались их долгие, за полночь беседы наедине, после которых юноша бродил по спящей столице и все никак не мог успокоиться - столько нового открывал и в жизни, и в нем самом его учитель. Так исходный воинствующий люмпен-демократизм юноши Некрасова обретал очертания выношенных им социальных убеждений. Но от личного «счета миру» будущий поэт не отрекся и впоследствии.

Современников поражало жесткое нежелание раннего Некрасова «стесняться» в оценке морального существа вещей - кого бы и чего бы она ни касалась. В его «Колыбельной песне», «Современной оде», «Тройке», стихотворениях «Еду ли ночью…», «Так, служба! Сам ты в той войне…», миниатюре «Гробок» усматривали бездну «цинизма». Визитной карточкой Некрасова той поры стали строки: