Николай Некрасов: долгое возвращение на родину (начало) - Статьи Н.Н. Пайкова. - Каталог статей

О ком, о ком, а уж о Некрасове-то всякий ярославец (да и не только он) всё знает ещё со школы. И про то, каким извергом был его отец-крепостник; и какой страдалицей была его мать; и как поэт, «надув отца согласием на поступление в Дворянский полк», отправился готовиться в Петербургский университет; как осерчавший отец лишил сына материальной поддержки и обрек его на голодную погибель; и про то, как гордый сын пробился-таки в литературу…

Никого, как правило, не смущает, что эта версия (имеющая, как будто, фактические и еще более психологические основания) вся соткана из очевидных противоречий. И уж, тем более, знакомство с нею кажется совершенно достаточным основанием для того, чтобы не копаться в действительных переживаниях человека, о котором идет речь.

Между тем, среди произведений Н.А. Некрасова есть одно, не часто вспоминаемое, - самая ярославская(!) его поэма «Несчастные». Из нее изредка цитируют отдельные строчки, но в школе «по программе» не «проходят». Принято полагать, что поэма посвящена «образу идейного пропагандиста». Однако, зачем поэт в 1856 году взялся за ее написание, какие мысли и чувства одолевали Некрасова в Риме, когда он первый раз в жизни «запоем», не разгибаясь, несколько недель кряду бился над нею, все так же остается «никому не интересной тайной»…

10 августа 1856 года петербургский журналист Н.А. Некрасов впервые в жизни выехал за границу. Впереди его ждали Берлин, Вена, Венеция, Флоренция, Рим... В европейский вояж влекла его, однако, совсем не жажда впечатлений и жизненного рассеяния. Некрасов был жестоко болен. Заграничные воды и теплая зима в Средиземноморье, по мнению врачей, были его последней надеждой на выздоровление. С весны 1853 года Некрасова начала одолевать язва горла, надрывный саднящий кашель отнимал все силы. Приглашаемые лекари ничем помочь не могли. Поэт готовился к худшему. Из-под его пера начинают появляться строки вроде «Несжатой полосы» (вещи вполне автобиографической) или следующих:

Вообще в ожидании кончины Некрасов словно бы отпустил те железные вожжи, которыми давно себя обуздал. После нескольких лет каторжных забот о выживании реформированного еще при жизни Белинского журнала «Современник», счета трат и долгов, заказа статей и немыслимо тяжелого протаскивания их через цензуру, собственного писания критики, объявлений, обзоров, фельетонов, даже романов - всего, кроме стихов, Некрасов словно очнулся. Таких задушевных и умных личных и литературных писем как в эти годы, он, пожалуй, уже никогда в своей жизни не напишет. Такого обвала превосходных и именно поэтических созданий муза Некрасова тоже никогда еще не производила. Собственно, как оригинальный поэт с могучими творческими силами Некрасов и сложился как раз в эти два-три года. Написанное им в эту пору станет львиной долей материала, из которого составится первое зрелое собрание «Стихотворений Н. Некрасова» 1856 года, готовившееся поэтом как посмертное.

Ситуация усугублялась еще и тем, что дружеский круг, сложившийся вокруг Некрасова за семь лет со смерти «неистового Виссариона», начинал расползаться по швам. Литературная и идейная «молодежь» с трудом уживалась со старшим поколением художников и мыслителей-эстетиков. Самими же крупнейшими писателями забота о лучшем русском литературном журнале понималась тогда скорее как личное и чисто коммерческое дело его издателя и редактора. Рушились на глазах давно обострившиеся отношения с любимой женщиной Авдотьей Яковлевной Панаевой. А ближайшие друзья словно специально «расковыривали» и без того кровоточащие «болячки». Угнетала и причастность к скандальному делу о наследстве Н.П. Огарева.

Кроме того, Некрасов торопился исполнить свои последние обязательства на этой земле – сказать прощальное слово примирения («Замолкни, муза мести и печали!»), поэтически запечатлеть возвышенны образ матери (теперь поэт хорошо понимал и смысл ее молчаливой этики, и то, чем был ей обязан сам), выразить истинную благодарность к горькой своей любви и… предать ее высшему, Божьему суду; наконец, уяснить самому себе логику собственной судьбы и сокрытый смысл обрывающейся жизни.

«Мне пришло в голову, - признавался больной Некрасов Ивану Тургеневу, - писать для печати, но не при жизни моей свою биографию, то есть нечто вроде признаний или заметок о моей жизни – в довольно обширном размере. – Скажи: не слишком ли это, так сказать, самолюбиво?» (Н-15. 14/1: 204) Друг безоговорочно поддержал идею. Но «биография» человека, стоявшего в самой гуще общественных и литературных событий эпохи, даже в беллетризированном виде, не могла не задеть, порою весьма болезненно, слишком много вполне живых современников. Место «биографии» должно было занять нечто качественно другое - духовно-интимная проблематика, «разыгранная» в художественных и «внеличных» формах. То, что как раз и стало поэмой «Несчастные».

И вот вынужденное «зимовье» в Риме - в окружении «людей, которым до нас ровно никакого дела нет» (Н-15. 14/2: 31). В письме к тому же Тургеневу, в ту пору ближайшему другу, Некрасов признавался: «Возврат к впечатлениям моего детства стал здесь моим кошмаром» (Н-15. 14/2: 37). Окружающие красоты только вновь оживили и несказанно обострили давние и, как казалось, уже преодоленные психологические комплексы ранней юности.

«Да, хорошо было бы попасть сюда, когда впечатления были живы и сильны, и ничто не засоряло души, мешая им ложиться. Я думаю так, что Рим есть единственная школа, куда бы должно посылать людей в первой молодости. В ком есть что-нибудь непошлое, в том оно разовьется здесь самым благодатным образом, и он навсегда унесет отсюда душевное изящество, - а это человеку понужней цинизма и растления, которыми дарит нас щедро родная наша обстановка. - Но мне, но людям, подобным мне, я думаю, лучше вовсе не ездить сюда. Смотришь…- и злишься, что столько лет кис в болоте…Все как-то дико устроилось в русской жизни, даже манера уезжать за границу, износивши душу и тело…Зачем я сюда приехал?

Первая публикация поэмы «Несчастные» в России получила красноречивый подзаголовок - «Эпилог ненаписанной поэмы». Почему «ненаписанной»? Ведь вот же она - перед читателем? Известным образом проясняют ситуацию слова самого поэта: «Я ее (поэму) кончил, скомкав и не сделав половины того, что задумал» (Н-15. 14/2: 46). «Цензурная буря» разразилась над вышедшим в 1856 году из печати поэтическим сборником Некрасова после перепечатки Н.Г. Чернышевским в «Современнике» четырех самых идеологически и социально острых стихотворений поэта.

И все-таки: что же в поэме оказалось «скомкано»? Оказывается, Некрасовым был задуман ни много ни мало целый поэтический «роман» о герое времени, от которого в заключительном тексте остались только на живую нитку сшитые первая и последняя главы. Четыре срединные (1*) и едва ли не самые дорогие для автора главы оказались опущены. Некоторое представление о предполагавшемся их содержании дают позднее отдельно публиковавшиеся произведения: «На Волге (Детство Валежникова)», «Крестьянские дети», «Рыцарь на час (Валежников в деревне)». С размышлениями поэта круга этого нереализованного замысла соотносятся и частью проясняют его другие некрасовские сочинения, - например, такие, представляющиеся столь разными, «малые» поэмы Некрасова, как «В.Г. Белинский», «Тишина», «Суд», «Уныние», «Горе старого Наума», «Мать», а также сцены из лирической комедии «Медвежья охота» и стихи, посвященные судьбам деятелей общественного движения. «Героическую» периферию все того же замысла контекстуально составляют и «декабристские» поэмы Некрасова, и финальная часть «Кому на Руси жить хорошо» - «Пир на весь мир».

Вместе с тем, весь первоначальный замысел поэмы пронизан был сугубо личными «духовно-биографическими» мотивами. Герой времени получил здесь уже свое имя Валежников, представляющее «синоним» прежнего литературно-автобиографического криптонима Некрасова - Тихона Тростникова. «Дилогия» о Валежникове, «малые» поэмы «Тишина», «Уныние», «Горе старого Наума», «Мать», «покаянная» лирика прямо, а прочие названные выше произведения косвенно «биографичны». Чтобы яснее расслышать указанные мотивы, необходим некоторый дополнительный «жизненный» комментарий.

В двадцатых числах августа 1838 года дворянский недоросль Николай Алексеев сын Некрасов шестнадцати лет от роду отправился на перекладных в столицу российской империи «преславный град» Санкт-Петербург. Этому житейскому факту суждено было положить в судьбе юноши, впоследствии крупнейшего русского поэта, всеопределяющую и роковую грань. С этих пор «домом» Некрасова станут только петербургские квартиры «от хозяев», жизненным занятием – повременный журнальный труд. Родовое гнездо в сельце Грешневе и белокаменный город отрочества на высоком волжском берегу, губернский Ярославль, - отныне отойдут в пространства памяти невозвратимым прошлым. Но, вместе с тем, они явятся и неизменной точкой отсчета всему, что впредь ни случится на жизненном пути поэта.

Видно, еще в раннем детстве («с осьми годов в столицу я стремился») в душу ребенка запали отцовы рассказы о прежней значительности некрасовского рода, о царевых воеводах в их семейном корне, о виденных во время походов «супротив Буонапарте» европейских городах. Не раз и не всуе были мальчиком слушаны и отцовские сетования о том, что, жаль-де - не довелось ему послужить в столицах, - то-то бы и карьера, глядишь, сложилась иначе: бывшие-то сослуживцы его Лидерс и Киселев вон ведь как вознеслись - один уж генерал, а другого в министры прочат! Любил батюшка поэта, сам потянувший солдатскую лямку с тринадцати лет, порассуждать также о самых способах делания карьеры, о том, как нужна нынче в офицере и в чиновнике грамота, выработанный почерк, знание «титулов» официальных бумаг, как важно «приятельство» по службе, умение «не упустить случай». (2*).

Как знать, быть может, мысль отпрыска захудавшей дворянской фамилии некогда была вполне подобна «намерению» маниловского Фемистоклюса у Гоголя «стать посланником». Во всяком случае, запасшись добытыми все тем же отцом «рекомендательными письмами», отрок Некрасов ехал всерьез поступать в единственное в тогдашней России среднее военно-учебное заведение, куда принимали бедных дворян и сирот без экзаменов - по собеседованию и «рекомендациям». Прозорлив был Алексей Сергеевич, выбирая своему второму сыну Николке (старший Андрей к тому времени уж полгода как умер от жестокой простуды) начальную ступень его жизненной карьеры!

Были, конечно, и другие варианты, - например, поступление в тот же университет. Особенно, если на казенный кошт. И, если бы учиться с умом и тщанием, то за блестящие успехи по окончании студенчества кандидатом (то есть – выйдя в первую пятерку своего выпуска) можно было схватить сразу и двенадцатый класс (по-военному, звание подпоручика)! Но, как не раз отец втолковывал сыну, хотя учеба в университете, - не в пример воинской дисциплине, шагистике и караулам, - сноснее для молодого человека, однако «далеко кулику до Петрова дня»! Во-первых, на университет нечего рассчитывать, не кончив пятого класса ярославской гимназии, а учителя-репетиторы, дорогой мой, нам не по средствам. Во-вторых, и сама учеба в столице не дешево стоит. В-третьих же, о каком таком усердии и усидчивости можно говорить, вспоминая твои школьные успехи за бильярдом в «спопутном цареградском трактире»?

Что и говорить, по всем пунктам отец был прав. Была, впрочем, у Николая еще одна пока весьма смутная, никак внятно не оформившаяся и, вместе с тем, сильно занимавшая его мысль. В поэме «Несчастные» мы находим такой лирический вариант мотивировки отъезда юного провинциала в столицу:

Именно там, в Северной Пальмире, помимо служебных перспектив цвела иная, «роскошная», манящая жизнь широких проспектов, щегольских экипажей, «дворцов и башен», военных и торговых кораблей на рейде. Именно там блистали огнями театры, в редакциях литературных журналов вели беседы о высоком и прекрасном российские писатели и пииты, покровительствуемые самим двором и увенчанные вечною славою от современников и потомков.

Была у юноши и заветная тетрадка, куда им давно уже тщательно вписывались его собственные поэтические опыты. В них юный пиита очарованно устремлялся вослед цветущим на страницах «Телескопа» и «Библиотеки для чтения», «Сына отечества» и плетневского «Современника» «рыцарям» и «водяным», «ангелам смерти» и «девам неги сладострастья». «Туда! Туда!» - этот мистико-философский рефрен В.А. Жуковского в мечтах его ярославского паладина обратился живою страстью. Петербург сулил не только возможности, не сравнимые с губернскими, но и неведомые наслаждения, творческое пиршество близ «сонма великих», казался живым воплощением счастливого выигрыша в жизненной лотерее.